Итоговый протокол Международного литературного конкурса "Кубок Мира по русской поэзии - 2013"
16.01.2014 21:59
Оргкомитет
Сообщение Оргкомитета от 2 января 2014 года. Объявление имен победителей, призеров и лауреатов конкурса. Объявление имен всех участников конкурса. Объявление о завершении конкурса.
да кому они песни глубоких рыб когда высохли дни и вокруг намиб шарит в поисках смысла шарит когда память пуста и прозрачный жар протекает свободно сквозь крышки жабр допотопных бесследных тварей
кто уловит над дюнами длинный звук если сам себе каждый и слог и слух если каждый где лучше ищет между тем когда криком кричит пассат рыбы что ни промолвят всегда смолчат оттого их так поздно слышно
очутившись теперь в золотом нигде мы с тобой говорим на живой воде под осадком минут зыбучих но при ветре другом и в часу другом будто рыбьи скелеты на свет всплывём ускользнувшую жизнь озвучив
Но пока не начнешь видеть сны на чужом языке, То не можешь назваться ни франком, ни готом, ни галлом. Кто-то тихо прошел, не оставив следов на песке. Кто-то тихо сказал, что великое – в малом.
На рассвете вселенная сходится в каплю росы, На прозрачных боках изгибаются сосны и дюны. Кто-то бродит с сетями по краю песчаной косы, Кто-то смуглый и юный.
Время – то же, а небо и море как будто не те, И прибой, полирующий скалы, уж слишком проворен. Истончается свет. Колокольчик звенит в пустоте, И пейзаж иллюзорен.
Вот на горб перевернутой лодки садится Рыбак И катает на пальцах меж прочих балтийских диковин Наши души размером с янтарь или старый пятак – Просто гальку в ладони.
Запусти нас, Рыбак, поплясать на соленой воде; Посчитаем круги – верно, будет не больше девятки. Кто бы знал, что так тихо и солнечно в этом суде, И прибой лижет пятки.
Но внезапно туманится взгляд, и сжимается грудь, И волна обращается к слуху печальней и глуше. Не хотят на балтийской воде ни плясать, ни тонуть Невесомые души.
В двенадцать часов по ночам Выходит трубач из могилы...
В. Жуковский
Копьями, бомбами, ядрами ли баллист – мир добывает трупы. Боеприпасы все подойдут. Какой бы артиллерист соус ни выбрал, пушечным будет мясо. Списки убитых в меню фронтовых газет неукоснительно свежи; вот разве слабо мелкий шрифт отпечатан, так их уж нет, стóит ли чётче? Просто урок масштаба.
Азимутальной вилкой берёт буссоль лакомый кус ландшафта. Обед военный. Тихий пейзаж до нутра расцарапан вдоль и поперёк трезубцами наступлений. Тишь на позициях – это всего лишь вдох перед зевотой смерти. Окопный бруствер так же не в силах полусырой горох тел уберечь, как мир не спасти искусству.
Тонко жужжат названья: шрапнель, картечь, виккерс. Затвердевает воздуха панцирь. Ставит флажки на западе маршал Френч, и на востоке гнётся над картой канцлер. Планы – в штабных вагонах, а на земле круг повседневности задан другим калибром. Пули – крупней шмелей, а поля в желе из человечины превращены под Ипром.
«Что вы не спите, Хелмер?» – «А вы, Мак-Крей?» «Сыро в траншее, и, знаете, мучит астма. Вот допишу стишок и пойду.» – «Ей-ей, мне не уснуть. Мы все здесь вроде балласта.» – «Вы ещё молоды, Хелмер, вам жить да жить, а отдыхать положено по уставу. Полно, ложитесь. Вот поумерим прыть бошей, и вы вернётесь в свою Оттаву.»
В месиве грязи преют тела солдат. Тише ходи, часовой, чтó оружьем звякать... Пологом плащ-палатки укрыл закат спящую на полях человечью мякоть. Ближе к рассвету с востока приходит хмарь матовой тучей, насквозь проникая в фибры, жёлтым удушьем вея... Не дым, не гарь – облако цвета горчицы плывёт над Ипром.
Нет ни свинца, ни молний в одышке туч. Значит – пора домой? Позабыть атаки, взрывы, окопы, цензуры штабной сургуч?.. Странно качаясь, спят полевые маки. Взводы хрипят, эскадроны несутся вскачь. Полупрозрачной походкой неуставнoю по облакам шагая, идёт трубач, в небо летит и играет сигнал отбоя.
Стекольщик зазнался, он даже не режет рук, а мог бы для форсу немного подкрасить цены. Его утомляет вот этот противный звук – когда до субботы все окна в округе целы. Как будто по будням на улицах нет камней и в бязевых спальнях друг друга ревнуют редко…
Сама мастерская – без вывески, так видней; чтоб дверь не ходила – придумана табуретка. Внутри тесновато, но вклиниться удалось, полсотни окурков радушно торчат из блюдца, стекольщик кивает, подходит, но смотрит – сквозь, так мастерски смотрит, что хочется оглянуться.
С ее приходом вечер перестал быть томным, став двухтомным. В темноте светился, как магический кристалл, аквариум без рыб, поскольку те взлетели вверх икринками огня, скользнув по ней, приветствуя меня, переливаясь плавно и певуче настолько, что кружилась голова. И нам шептали на ухо беззвучья, и от волненья путали слова.
А после мы лежали в тишине лицом к лицу. И улица в окне плыла, и фонари гляделись прямо, и, как паук, спустившись по стене, крестообразно тень оконной рамы покоилась на нас и простыне.
И пробуя пространство на изгиб, ватага электрическая рыб на сумеречных комнатных форпостах, оранжево светясь, как апельсин, чертила «мене, текел, упарсин» – не столько нас пугая, сколько воздух.
...остынет ветер, сдует мошкару. и, пуговицей с ворота, к утру, укатится душа и сгинет в травах. изрыта, обездвижена земля. и вот в дыму, горланя и скуля — жестоких птиц голодная орава.
куда тебе — да всё равно куда. звезда тебе — и ладно, что звезда. звезда, вода, плеснуть воды на кожу. и некому командовать "ать-два", и только степь и поле и трава... а с той, в траву упавшей — как же, что же...
Я работаю дефибриллятором В частной клинике по контракту. Не работа – мечта! Гибкий график. Оклад плюс премия. Отгулы по первой просьбе. Соцгарантии... А де-факто – Каждый день: – Действуй, Фиби! У нас слишком мало времени!
Экзотический скил – как холодной воды ушат, Уходящих за грань возвращаю к земным дорогам. Тот, кого поцелую, – снова начнёт дышать. Тот, кого полюблю, – выпишется здоровым
И уйдёт за порог. Постель не со мной стелить. Чем могла – помогла, ну а дальше, пожалуй, сам уж... Я не больше, чем скальпель, катетер и костыли: Нас никто не зовёт в кино, а тем паче замуж!
И не знаю сама: а если б позвал – пошла бы? Или всё-таки выбрала твой сохранить престиж... Я когда-то видела тебя слабым. Ты не сможешь забыть. И никогда не простишь.
Я работаю человеком-амфибией. Русалкой в предсмертном море. Я хватаю тонущих и выношу на скалы. Ах, Фиби, милая Фиби!.. Того ли она искала, Оглушённая колокольным memento mori? И вода холодна, ибо давно не май – но Не выйти, не отогреться – им несть числа. Они вдыхают шумно и убегают. И это нормально: Как ни любит она – кто в здравом уме захочет Проводить свои ночи, Гадая, скольких она спасла?
Я работаю местной дурочкой, Клинической идиоткой. В каждой капле цинизма – мой персональный погост. Их единственный шанс – если я буду глупой и кроткой. Я шатаясь вхожу в палату с улыбкой храброй – Я тебя не отдам, мой любимый, мой незнакомый гость!..
Баба Маша глядит на меня, отставляет швабру. Идёт за водкой: – Залпом, грамм пятьдесят, не меньше!
...Я рыдаю на тощем плече, я твержу, что уйду в барменши. Что не выдержу больше в этой могильной зыби... А на поясе дёрнется пейджер: – Ну где ты, Фиби? Слишком дороги, Фиби, твои простои...
...И опять – к изнуряющей, дикой, солёной от слёз любви...
Три летних пишем, два в уме - и вдруг ведут под руки белы: напоминает о зиме синюшный иней изабеллы, за увяданьем прим и трупп театр закрылся сложноцветный - и попирает мокроступ обрывки роскоши балетной.
Непересчитанных утят осталось проводить в дорогу, коль помидоры не хотят, а огурцы уже не могут - сопротивляясь всем ветрам, висят над светом быстротечным, подобно ёлочным шарам, томаты, бурые навечно.
Из распелёнутых капуст на мир взираешь по-иному: напрасны дом, когда он пуст, и путь, не приводящий к дому. Куда не глянь — повсюду клин, курлыча, следует за клином на юг из наших палестин, неизмеряемых аршином.
А мы останемся, а мы заселим ненадолго гнёзда, за приближением зимы следя с обзорных точек роста, не отводя ушей и глаз от переменного пейзажа: она разыщет — но не нас, а злую жабу в камуфляже
и опечалится настоль, что второпях уедет, мы же, придя в знакомую юдоль, вздохнём, как барин из Парижа, и канем, всякий в свой предел, дробя раскатисто и густо, поскольку для великих дел потребны аист и капуста.
бурлят и радуются улицы, туда-сюда машины носятся, а он идет себе, сутулится, и стекла жмутся к переносице. идет и даже не пытается себя вписать в текущий социум, но сотворяет в медитации нездешний мир с другими солнцами. идет туда, где небо плещется, где незабытое не вспомнится, и поднимается по лестнице, в свои объятия с бессонницей, в которых снова длится счастьице, и чай вдвоем, и мчится конница... а жизнь по-прежнему кончается и все равно никак не кончится.
Мы ели ремонтантную малину в начале октября, у кромки леса. Цвели дома элитные вдали, но хатынки недовымершего плебса ещё убереглись, прижавшись к чаще, хотя отгородиться не умели, и потому ущерб несли всё чаще – к примеру, мы малину нагло ели.
Под небом, полным томного сиянья, не по сезону васильково-синим, зелёная иллюзия слиянья в растительных объятьях яна с инем царила, сколько в мыслях ни дели на лазурь и золотую дань итога. Жаль, этимологически малина мала, и съели мы её немного (поскольку щедрых обирать зазорно и отдаляет душу от нирваны). Зато у элитарных-зазаборных мы нечто посерьёзнее урвали.
Пока они сражались за тарифы, всеобщее наследство дерибаня, нам зверь лисобарсук за две-три рифмы стерёг поляну с белыми грибами. Пока они на Фиджах и Мальдивах гордились висцеральным ожиреньем, нам все служили в этих рощах дивных – кто пищей, кто ковром, кто ожерельем.
Под вечер солнце таяло устало – малиновыми соками по венам – и я тебе трёхсмысленно шептала: мужчине важно быть проникновенным. Ты был. Мы были – вместе, а не вместо, и проникая, словно по ступеням – хозяевами, гениями места, лисой, и барсуком, и птичьим пеньем, и даже теми, кто сказать могли нам, что наша жизнь – по беззаконью жанра – всего лишь ремонтантная малина, и сами мы её съедаем жадно.
Низкорослое солнце запнулось о кончики труб и упало в залив, как в мазут, без единого всплеска. Внутрикомнатный свет стережет на окне занавеска, чтобы он не остыл и не вытек наружу к утру.
Бытовое тепло в этом городе - главный вопрос, облака не заштопаешь, словно протекшую кровлю, здесь любовь непременно соседствует рифмами с кровью, даже если носитель наслышан о contra и pro.
Саблезубое время грызет и грызет нашу жизнь, компонентов НЗ неизвестно на сколько осталось, непослушные вялые мышцы сковала усталость, а в мятежные некогда души вошли миражи.
С неба падают хлопья несбыточных мечт (или снег?), засыпая следы, - все одно не вернуться к истокам, и сердца запускаются лишь электрическим током, но никак не волнительной мыслью о скорой весне.
Город может без нас, мы не можем без города - факт не однажды доказанный теми, кто жил в нем и умер, их возможно услышать, когда прерывается зуммер до сих пор еще яростных красных и белых атак.
Ты мне друг, я - тебе. Разливай ароматную смесь жарких южных долин и морского прибоя в бокалы, волосатую юность помянем и, дык, елы-палы, промолчим на двоих не одну позабытую песнь.
Дед Головань спускается в погреб каждый вечер, по скользкой лестнице еле ползет со свечкой. Тётка Марго стоит наверху, причитает: "Вот безмозглый, лестница скользкая и крутая. Что там не видел? Всё ведь одно и то же. Выжил совсем из ума, помилуй, Боже".
Тётка Марго целый день в огороде, в саду, на кухне. От многих забот голова тёткина пухнет. То надо варенье сварить, то морковку удобрить. А дед Головань каждый вечер спускается в погреб
Инесса лежит, ни о чем не думает, кроме глупых рисунков в своём альбоме.
А дед Головань спускается в погреб и плачет: "Иначе... Всё могло быть иначе. Минц, ты слышишь меня, мой Минц? Мой розовый гиацинт". Прислонится к стене головой и плачет: "Иначе... Могло быть иначе. На что я всю жизнь истратил, дятел". Стучит головой и знает, там за стеною цинк. "Минц, минц, мой розовый гиацинт, ты слышишь меня, ты слышишь?" Но в погребе только скребутся мыши.
Девка не хочет помочь, вместо этого сутками рисует цветы да птиц с бирюзовыми грудками. С утра до вечера дед сидит на скамейке в ватных штанах, порванной телогрейке. Забор покосился, картошка опять не прополота, а старый дурак ходит в погреб, как будто там спрятано золото, даже помои вылить не хочет, а только бормочет, бормочет... Тётка Марго по-английски не знает ни слова, услышит и думает: " Бредит бездельник снова". "Oh my mints, oh my mints, oh my dream and my sickness... Откликнись!"
Выбраться отсюда на неделю От тебя, от сплина, от метельной Суеты и маятности в город, Где метель потише и расколот Старым Томасом на части неба свод
Не скучать, не пить вино ночами, Оттолкнуться тенью от развалин Монастырских в пригороде. Таллинн Мельче, ярче, более понятен. (И постарше, лет так на шестьсот).
Переливом серым обозначен Горизонт, завален и замачтен. Ветром порт прибит и зябнут чайки В бреющем над Балтикой. В остатке Только память, больше ничего.
Возвращаться каждый раз сложнее Здесь я дома, там – тебе виднее Ты пришпилен к городу, вернее Он к тебе, как в детстве ГТО Знак пришпилен был к убогой школьной форме Помнишь? Впрочем, что я, все ты помнишь.
Семь часов автобусной мороки, Две таможни и чужие строки… Я - одна в обоих городах. Тускло мне в обоих Александрах Невских, среди прочих равных В Домском только Бог внушает страх.
Я вернусь, и даже слишком скоро Поменяю плюс на минус, вспорот Шов, простроченный заботливой рукой. Ты соединишь два этих края, Что-то склеишь, что-то подлатаешь И опять душевный непокой
Повлечет меня в иные дали. К берегам, которые не звали Ни по имени, ни как-либо иначе. Переливом серым обозначен. Горизонт, завален и замачтен. Нарисован, стерт, почти прозрачен, Прислонен к Финляндии щекой.
Дядя Петя, ты теперь в раю - Дворником работаешь в Эдеме. Ангелы и курят и плюют Точно так же, как у нас в деревне. Утром в небе слышен звук метлы - Облака ухожены, умыты, И плывёт осеннее «курлы» Журавлей над родиной забытой, Над твоим покинутым двором, Над заросшим садом-огородом… Небо умещается в ведро, Вместе с солнцем расплескав всю воду. Я вчера продал твой старый дом Дачнику с супругой - не жалею. Лучше так, чем видеть за окном Деревянный образ Колизея. Дом не может жить без очага, Без тепла людского он – руины. С тополями шепчется река, Журавли в закат уходят клином. Дядя Петя, не переживай, Всё у нас наладится – поверь мне. Ухнула испуганно сова - Ты в раю, наверно, хлопнул дверью.
Созрела ночь на самом дне у дня, И темнота касается меня Туманной бестелесной незнакомкой. В глазах - крупинки звездного песка, А город, как чертеж, нелепо скомкан, Размыт дождями, стерт наполовину, И винно бродит чертова тоска, Когда под небом ни черты не видно. Чадит луны пузатая свеча. Сон города барочен, но порочен. И - видит Блок! - когда-то были ночи Фонарней и аптечней, чем сейчас.
А вас всё нет. Темнеют крыши, Луну – и ту погрызли мыши, И крошки звёзд шуршат всё тише… Лишь темнота и маета. Я вечно жду вас у порога. Как не погладить хоть немного Такого нежного, незлого, Такого мягкого кота?
Как не вернуться в царство лени? Когда вокруг ложились тени, Меня вы брали на колени, Шептали добрые слова. Я – кот любовного касанья, Я – кот счастливого урчанья, И ловля снов – моё призванье, Тех снов, где больше волшебства.
Но вы погладили другого, – Ловца мышей, убийцу злого, Кота хитрющего, худого, Поймите, это – западня. Он вас обидит. Встанет шёрстка, Сверкнут глаза нежданно-жёстко, За всё – кровавая полоска, – Тогда вы вспомните меня.
Тот кот – коварный сын помоек. Он душит крыс и землероек, Кротов и глупых пёстрых соек, А усмехнётся он – беда! Он просто кот, и нот хрустальных, Снов безмятежных, беспечальных, Надежд и блёсток карнавальных Не принесёт вам никогда.
Среди обустроенных грядок порою не очень легко Природы неявный порядок увидеть в ростках сорняков. Но эти ростки и каемка простого речного песка Твердят о порядке негромко. На синем холсте облака И луч, что листву продырявил, и лес языками листвы - Все шепчет о множестве правил, о тайной всеобщей любви.
А ты все с клеймом микрокосма стоишь на задворках миров. И мечутся пламени космы дымами нездешних костров. Натянуты космоса нити и рвутся одна за другой От наших великих открытий, написанных левой ногой. Тебе и похвастаться нечем. И, в небо взглянув, ощутишь, Как вместо божественной речи рождается мертвая тишь.
Ну, вроде бы бог с ним, что нечем. Забыть это - только всего. Твой внутренний мир бесконечен, пусть и не от мира сего. Но сам ты так остро конечен... и годы те, черт их возьми... И слышишь, как слабый кузнечик стрекочет о том на весь мир. В траву упадешь, чертыхаясь, и, лежа, почуешь нутром, Как зыбкий колышется хаос в груди у тебя под ребром.
И лопнет твоя оболочка, пробитая лезвием тьмы, И вырвется хаоса строчка, окрестности мигом размыв. Не сможет и утренний кочет заштопать дыру в голове...
Но слышно - кузнечик стрекочет в нескошенной мокрой траве...
Отче, нас где-то на небеси На все три координатных оси Пославший лес валить и баланду жрать, Научивший нас умирать, Выбивающий номера На кассе, как искры из ясных глаз, Что скажу тебе? Жизнь удалась. Даже если пришлась не всласть, А вприглядку, в присядку, в масть, Даже если в тираж попадешь, куда ни промажь, И не выйти мокрым из дела, сухим из ума. Если бурей от боли и в душу тебя, и в мать, Потерпи, не трогай, господи, я сама. А потом тебе не отвечу, спроси-не-спроси, Мой неловкий, мой вечный, те три бессердечных оси, Закаляя в чужой любови, живой и мертвой, Как же ты просчитался с четвертой, Самой хрупкой ошибкой, детской чудной поделкой, Немагнитной, рвущейся, зыбкой песочной стрелкой – Мы потерялись?
Как же я оказался на чердаке? Вот картонный ящик с грецкими орехами - я зачерпываю пригоршню плодов и высыпаю их обратно, словно крошечные черепки. И смотрю сквозь окно на дождливое недружелюбное небо, небо похоже на мрачного полицейского, вызывающе жует зубочистки деревьев, надвинуло козырек горизонта на самые глаза. Что я здесь делаю? Прислоняюсь лбом к холодному, точно стетоскоп, стеклу, и с жадностью созерцаю кусок еще теплого, еще не отброшенного мира как ящерица, которая решила оглянуться на свой любимый хвостик, прежде чем нажать на рычаг, сократить необходимые мышцы. Реальность, прощай! Что же я здесь делаю? Медленно дотрагиваюсь языком до холодного стекла - стекло горькое на вкус, за годы пропиталось лунным светом. Вот так устроена волшебная лампа Аладдина. Но что я здесь делаю? Время снежинками отслаивается от меня, перхоть судьбы. Я чувствую, как превращаюсь в воспоминание, прошедшее застывает, словно холодец. И бабочка, не испытав свободного полета, вновь становится беспомощной куколкой, узор морщится на крыльях и сворачивается, подобно вееру. Еще мгновение и ничего, ничего не останется, кроме отпечатка прохлады на лбу. Лунная горечь во рту и пряный запах орехов...
На порубежье веры, на побережье слёз волны швырнут на берег заданный им вопрос. Волны не могут вспомнить то, чего нет нигде. Камушки на ладони. Отблески на воде.
Нет больше лилий белых, плавает палый лист. Там, где дрозды звенели, только борея свист. Тот, кто услышать сможет голос без тени лжи, выйдет к своим, но всё же в них обретёт чужих.
Жёлтый цветок к разлуке. Жёлчь, безнадёжность, боль. Пижма, адонис, лютик, донник, желтофиоль – много потомков солнца было в моём венке. Тонкая радость рвётся. Не разделить ни с кем.
Лёгкость любима всеми. Пусть! Не предам тоску. Бродит подросток-эмо. Кажется, это Скульд. Что позабыла норна в стылом краю осин? Ищет девица в чёрном брошенный Иггдрасиль.
Где же рука господня? Жажда горит огнём. Стать бы водой холодной, стать бы реке роднёй, нянчить ручьи и ливни, стебли подводных трав. Только мне слишком длинен гибкий речной рукав.
Надо вернуться к людям, надо идти на свет. Думалось, легче будет? Правды без боли нет. Люди впадают в старость. Годы впадают в Стикс. Только принять осталось. Ну, а приняв – простить.
Автобус хромает на заднее правое – я чувствую каждую кочку и рытвину. Вдоль вечного тракта меж кривдой и правдою везёт нас водитель маршрутами скрытными. Везёт в Скрымтымным, где просили о помощи, везёт в Дырбулщыл, где дырявые пастбища, везёт в Бобэоби, что губы припомнили, везёт в Лукоморье – пирком да за свадебку. И странные виды в окошке проносятся, и мысли родятся невинно наивные, и, если пенсне не сползло с переносицы, увидишь картины завидные дивные: корзины с капустою краснокочанною, на раз превращенье духовного в плотское, мартышку Крылова, собаку Качалова, февраль Пастернака, скворца Заболоцкого. Полно контролёров на душу поэтову – порой позавидуешь ранее вышедшим, ведь цель путешествия многим неведома, а цену билета объявят на финише.
Гойя почти не видит, совсем не слышит. Ветер седые пряди его колышет. Сеяно хлебом последнее поле боя, Но Гойя видит другое, Совсем другое.
Поле накормит вдоволь, залечит раны. Ветер пропитан запахом марципана. Пекарь поет счастливую "Las tres hojas", Но Гойя слышит другое, Совсем другое.
Чтобы увидеть небо глазами птицы, Нужно уснуть спокойно, а не забыться, Вздрагивая от стонов больничных коек... И просто не видеть Гойю, Не слышать Гойю.
По нечётным Сан Палыч исправно работает киллером: Под заказ убивает плоды человеческой слабости, десантирует в небо случайно ошибшихся адресом, обрекая на муки овечек, ягнят – на молчание.
А по чётным двуликий Сан Палыч работает стражником междумирных ворот: не впускает досрочно стремящихся, помогает войти задержавшимся – голым, беспомощным – чтобы встретились с тем, кто мечтает об их появлении.
В воскресенье Сан Палыч приходит домой, напивается, вычищает карманы: из правого – белые пёрышки, А из левого – чёрные камни для личного кладбища… «Отче, если пора – забери меня в ночь на нечётное!»
Дружба и пачка жвачек! Москва – Пхеньян! Как примитивно всё было, но как душевно Вовка дарил Серёге дырявый баян, а тот ему – книжечку про Алтынай с Дюйшеном.
Велосипеды общие, скутера – как бутерброды, ей-богу. Почти вчера.
Если шагать что есть мочи в ногу со временем, надо уметь, избегая внутреннего искрения, в мышь превращаться, в кошку или в слона – да чтобы смычка швов не была видна. Всё утончённо-грамотно разделено. Вовка попросит Серёгу дать хоть бревно в долг до весны, футболку пообещав – тот отморозится, зная цену вещам. Времени не найдёт, чтобы горстка сушёной мяты кухню наполнила духом семидесятых.
Мне не нужны продавленные сиденья лодок, в рулоны свёрнутых на чердаках. Даже подобный хлам нынче стоит денег. Даже меконий породистого щенка. Мне дозвониться бы в лес с огромными кронами: к чёрту предупреждения и плевать на роуминг. Там они оба ещё в пионерском тонусе клады по выселкам ищут – то есть мне можно в сумку сгребать Благинину и Чарушина и, не спрашивая проктолога, дуть туда, где лимонными ливнями музыка без стыда в дворовую сирень с грозовых облаков обрушена.
Открываю глаза, но всё ещё в алой примуле дырки в халате гремящей вилками клуши. Вовка с Серёгой меня в свой отряд не приняли – простите нелепый жест. Я хотел как лучше.
…а за окном – берёзово. Шпалы – чересполосицей. Небо играет красками щедро и нараспев. Сумерки гонят с пастбища рыжее стадо осени. Даль убегает в прошлое, выдохнуть не успев.
Только прикосновение, только намек – не более… Тянется-канителится времени волокно, зыбится послесловием чеховской меланхолии… Желтый зрачок прожектора высветил полотно.
Беглый этюд – плацкартное: рыжий трехлетка с яблоком. Ложка по подстаканнику бряцает бубенцом. На незнакомой станции суетно, как на ярмарке. Пахнет капустой квашеной, бочечным огурцом.
Можно дышать, как дышится… или парить, как движется. Можно сказать, как выдохнуть – шелестом-ветерком. Только вот слово «Родина», в общем-то, слишком книжное… лучше бы – полушепотом, тающим сквозняком.
Бродят слова ненужные (вроде письма с оказией) – то ли уже на подступе, то ли еще в пути …
– Вяленым рыбным Севером, спелой арбузной Азией, мокрым хохлатым Питером встреть меня, приюти... и посмотри доверчиво… и обними по-дружески… пусть себе паутинится медленной речи вязь. Будь ты слегка подвыпившей, луковой и простуженной… Знаешь, и пуповинная недолговечна связь.
Вижу – на шею времени кольца легли годичные. Вижу как из дорожного старого рюкзака волком глядит предательство паспорта заграничного с ужасом обреченности вечного чужака.
...Представь: зима, и хнычут в подворотнях Невидимые детские коты, Замученные бременем икоты. А небеса бескровны и пусты, И ветер шастает в одном исподнем,
Вздымая многочисленные трубы, Врываясь шелестением страниц В одежды вечных странников и странниц; Непризнающий святости границ – Что он Гекубе? Что ему Гекуба?
Вот так и я. Позавтракаю, выйду, Поёжившись, на улицу; потом Спущусь в метро, пропахнувшее потом И тяжестью несбывшихся истом, И где порой смотреть на лица стыдно,
Зато тепло, а ветер прост и ясен, Как третий слив домашнего вина. Горя огнями, движется лавина – Возможно, это новая весна Приходит. И уходит восвояси.
А я стою крючочком на бумаге, И ты представь: душе покоя нет, Еще немного – и она воспрянет Безудержным узором на стене; Что мне она? И что я ей, мой ангел?
Ну не сердись! Я нынче невозможен, И ветер бродит в глупой голове, И рвутся корни в каждом третьем слове, Калеча недописанный ответ И смыслы жизни зло и тщетно множа.
ветер пытает у осени подноготную, скоро откроется – голая до неприличия, правда как дисциплина, и ежегодная штудия заданной темы, найди отличия
миг обрывается так, леденея прожилками, он, ослепленный, погаснет в тоннеле облачном, робко, на ощупь, до середины прожили мы, насобирали камней, разложили по полочкам
сумрачный лес осыпает листы больничные, бланки, билеты, за свет и тепло квитанции, выучили неплохо предмет цикличности, вымучили на пару урок константности
осень верна себе, потому что подлинна, правда невыносима, как боль подлИнная, небо курлычит о том, что карета подана, и подбивает закат пернатыми клиньями
осень сгорает как ведьма и дымными космами вьется тепло ее над городами потухшими, каждое тело будет однажды опознано – небесное и земное – родными душами
миг обрывается с ветки и, падая, кружится, есть красота неземная в его падении, выпишет в канцелярии с нимбом служащий справку о смерти, свидетельство о рождении
В непосильные дни, дни любви, бесконечной тревоги, Где тебя мне искать? Только в сон мой зайдёшь иногда, Где ты робко ласкаешь смирённого единорога, А под мочкою уха мерцает серёжка-звезда.
Прохожу виноградник, не здесь ли с тобой повстречаюсь? Обовьёшь мою жизнь виноградною щедрой лозой. Я иду мимо розы, и роза бутоном качает, Чуть задетая каплей дождя, а быть может – слезой.
Вавилон зазывает, морочит, за полы хватает, А над шумом и гамом – безмолвная кроткая высь. Финикийские перстни, хитоны, шелка из Китая, – Как же много всего, без чего я могу обойтись!
Шестиглавые звери, сирийские ткани, агаты, Голоса лжепророков, послушные звону монет… Я хочу позабыть мутно-жёлтые воды Евфрата, Эти дни без тебя, эту башню, закрывшую свет.
От навязчивой яви хочу – не могу пробудиться. И в прикрытых усталых глазах – мельтешение лиц. Город пуст без тебя… В небесах одинокая птица… Город пуст, как пустые глаза вавилонских блудниц.
Белый агнец пылает в костре, поднимается пламя, И… мрачнеют жрецы, изучая оттенки огня. Я ловлю твоё имя в гудящем вечернем бедламе, Я ловлю жадным сердцем, и нежность сжигает меня…
Когда этот мир выцветает, становится желто-серым, она говорит «бывает», а он ей в ответ «наверно». Она говорит «проходит», а он ей в ответ «наверно», и чинит свой пароходик на море, где-то под Тверью.
А ей и в Москве не скучно. Пока дождь танцует джигу, на мягкой диванной суше она загорает с книгой. Паркетные волны стонут, по ним проплывает бригом бамбуковый чайный столик времён китайского ига.
Куда-то под Тверь с тревогой уносятся крики чаек - они поделить не могут остатки печенья к чаю. Она к середине пьесы не помнит, что там в начале и думает: интересно, а как он по мне скучает?
В гостиной стихает ветер, запутавшись в длинной шторе. А что он теперь ответит, причалив к ней в коридоре, когда его пароходик, пускай на одном моторе, вернется в тихие воды её Московского моря.
*
Оргкомитет конкуса поздравляет победителей и лауреатов "Кубка Мира по русской поэзии - 2013" по оценочной системе ПЛЕЙ-ОФФ, а также сообщает, что авторы, чьи произведения вошли в шорт-лист конкурса, включены в состав КЛУБА ЛАУРЕАТОВ портала Stihi.lv!
ИНГА ДАУГАВИЕТЕ, Мельбурн (Австралия) Конкурсное произведение 136. "Осень"
*
Оргкомитет конкуса поздравляет победителей и лауреатов "Кубка Мира по русской поэзии - 2013" по оценочной системе ТОП-10, а также сообщает, что авторы, чьи произведения вошли в шорт-лист конкурса, включены в состав КЛУБА ЛАУРЕАТОВ портала Stihi.lv!
Дорогие лауреаты Кубка Мира!
Мы благодарим вас за доверие, которое вы оказали организаторам конкурса!
Мы очень надеемся, что в скором времени снова встретимся с вами на нашем портале - не за горами очередной - 3-й открытый "Чемпионат Балтии по русской поэзии - 2014".
Поздравляем вас еще раз!
И - с наступившим Новым Годом!
Больших вам творческих и житейских удач!
Оргкомитет
Международного литературного конкурса
"Кубок Мира по русской поэзии - 2013"
*
Оргкомитет Международного литературного конкурса "Кубок Мира по русской поэзии - 2013" от всей души благодарит организаторов
Оргкомитет "Кубка Мира - 2013" и Администрация портала Stihi.lv приглашают всех наших авторов принять участие в "3-м открытом Чемпионате Балтии по русской поэзии - 2014",старт которому будет дан 21 марта 2014 года.